Первое, что он сделал, как проснулся, - жадно пошарил рукой по пустой поверхности тумбочки. Она ничем не смогла ему помочь, только подсунула под пальцы пустой пакетик, из которого ещё еле-еле лилась струйка сладковатого запаха. В комнате было темно, и хотя за стенами уже давно наступило утро, то в этой каморке, казалось, затаилась вся чернота ночи, скрываясь от всевидящего взгляда солнца, которое так и хотело разогнать каждую крупицу мрака с запыленных улиц. Марку который день не хватало денег на свет, хоть на часик света, но каждое утро он мысленно бранил себя и пустой, как дырявая калоша, кошелёк. Каждый раз он, тяжело выдыхая, слазил с кровати и вслепую искал замызганную одежду, пропитанную запахом пыли и выхлопных газов, словом, запахом нынешней жизни. В соседней комнате ровно, как наконечник стрелы, горел язычок свечи, жадно лижущий этот мрак. Если бы кто-то увидел, что он пользуется свечами, его, конечно же, засмеяли. Такие долго не живут, нет. Пользоваться свечами сейчас – это, как будто бы, если бы они разжигали огонь камнями, что-то дикое, с каким-то невидимым налетом первобытности. Вместе со свечой там догорала и жизнь его матери, но пока она не потухла, хотя это уже было близко. Он постоял на входе в комнату и повернулся, даже не подойдя к ней – любовь закончилась. Последняя таблетка красноватого цвета скрылась за стенкой зубов Марка ещё вчера и на утро успела потерять свое действие, как раньше могла терять свой безумно аппетитный аромат свежая выпечка, стоило ей немного постоять на открытом воздухе. В соседней комнате, в маленькой покореженной кроватке спал ребеночек. Он спал уже неделю, его механическое тельце пока не работало. Ровно в двенадцать семнадцать каждого дня он приоткрывал железные губки и наружу доносился его голосок, но не такой, как раньше, а явно не живой, какой-то скрипящий, как несмазанные маслом шестерни. Он напоминал, что для дальнейшей активации нужно ещё энергии, хотя бы несколько батареечек. На живых детей у Марка не хватало любви. О, да, на живого ребенка нужна целая пачка любви, даже две – одна на себя и одна на жену. А механических… они-то стоили копейки, да и расти не могли. Когда родителям надоедало, их просто выбрасывали, и Марк слышал, что где-то за городом были целые свалки таких детей. Он знал, что жена его больше не любит, но они не ругались – на овальные синеватые пилюли злости денег тоже не хватало. Они стоили дешево, но все до копейки он потратил на три небольших желтеньких – счастья. Держась рукой за стену, чтобы не упасть, он кое-как добрался до выхода из квартиры. Скрипнула входная дверь, и Марк засеменил вдоль по улице. Под зеленым куполом сегодня было облачно, и только кое-где виднелась его изумрудно-хрустальная крыша. Видимо, сегодня случилось быть дождю – так решило правительство. Каждый день, ровно в шесть утра, по местному радио ещё сонный диктор что-то бормотал про погоду на день. Теперь не нужно было пугаться неожиданностей – зеленый купол следил за всем, а за ними следило правительство. Если им захотелось сегодня легкий дождь, а потом теплую погоду – так тому и быть. И никак иначе. Марк работал в аптеке, в бедном районе, огороженном от богачей большой стеной. Каждый день мимо него проходили сотни лиц: кто пришел за половинкой счастья, кто за одной любовью, кому хватало только на две обиды и одну злость, а кто и вовсе приходил за болью. Вокруг стояли ящики с лекарствами, с этими маленькими разноцветными таблетками, которые были дороже денег, которые заменяли пустоту внутри хоть чем-то, хоть какой-то одной эмоцией, хоть жалким оттенком эмоции. Не было только таблеток совести – их смешивали с воздухом с утра до вечера, иногда особо сильно, от чего кружилась голова, иногда нет, но не было и секунды, чтобы их запах не чувствовался вокруг. Это предотвращало преступления, заставляло людей бесконечно ходить по кругу жизни, никуда не сворачивая. Это заставляло Марка каждый день закрывать аптеку, полную счастья и любви, не унося с собой ни малейшего кусочка таблеток, ни капли лишнего счастья для матери или любви для жены. Иногда ему везло, и если за смену у него было много покупателей, то выручки хватало, чтобы купить полтора счастья и одну любовь. Тогда он отдавал их близким: одну желтенькую – матери, а красноватую – жене. Себе же оставлял половинку сладковатого счастья. А если уж совсем везло – брал себе одну злость на утро, чтобы снова отругать себя и непроглядную темень в квартире, когда жадно шарил рукой по тумбочке и снова натыкался на пустой пакет с еле слышным запахом счастья.